Романова Лидия

Нашим современникам посвящается…

«Когда всё это кончится, мы испечём пирог с капустой и сварим картошку с селёдкой»

Лидия Николаевна Романова – ветеран Великой Отечественной войны. Сейчас

Романова Л.Н. Фотограф - Анастасия Башмакова

Романова Л.Н. Фотограф — Анастасия Башмакова

она находится в должности председателя комиссии по культурно-массовой работе в общественной организации Жители Блокадного Ленинграда. А также встречается со школьниками и рассказывает без прикрас, как на самом деле проходили будни ленинградцев в годы блокады. В ходе беседы с корреспондентом «Авроры» Лидия Николаевна поделилась, каково это было, будучи шестилетней девочкой, столкнуться с войной.

Каким был город в первые месяцы блокады?

Восьмого сентября началась блокада Ленинграда, когда взяли Шлиссельбург. В октябре месяце разразился самый настоящий голод. Город был отрезан от всего мира. Оставалась одна дорога по Ладоге, но немцы всячески её бомбили, было очень опасно передвигаться.

Осенью сорок первого года город казался вымершим. Уже, значит, в июле сорок первого были введены карточки на продукты. Но к концу августа того же года стало понятно, что продуктов, даже по этим карточкам, не хватает. Поэтому они оставались неотоваренными. Эти карточки разрезали на маленькие талончики. Например, если полагалось крупы 400 грамм на месяц, то там было по 50 грамм и так далее.

Приближалась зима. В городе совершенно не оставалось запасов топлива, потому что обычно его запасали в течение лета, а здесь лета-то не было, фактически была война. В общем, ни топлива, ни продуктов.

Что было с Вашей семьёй в это время?

У меня умерли два брата и сестра, все они старше меня были. В течение октября месяца. Мой отец работал главным инженером завода, он подавал несколько раз заявление о том, чтобы его на фронт призвали, но ему отказывали. В связи с острой необходимостью работы здесь.

Почему-то у него была такая уверенность, что, если бы он попал на фронт, он бы остался жив. На заводе они ремонтировали то, что пришло с передовой: пулемёты, мелкие орудия. А потом отвозили назад. И во время одной из таких поездок отца ранили. Его привезли в Ленинград, хотели определить в госпиталь, но он отказался.

Третьего декабря сорок первого папы не стало. Завод его хоронил ещё как по-настоящему, хотя уже тогда многие люди падали замертво на улицах города. Маме тогда пришлось идти работать на завод.

Чем тогда занимались Вы?

Когда началась война, мне было шесть лет. Детские сады, значит, реорганизовывались, уезжали, было трудно попасть. Мама пыталась меня куда-то определить, но ничего не получалось. А потом у меня к концу сорок первого года началась дистрофия, так никто не брал. Потому что практически ходить-то не могла. Дистрофия третьей степени, то есть фактически это почти мёртвый человек.

Потом я училась в школе около Смольного. В этой школе, учителя были совершенно потрясающие. У нас никаких тетрадок не было. Так они приносили из дома какие-то клочки газет, вообще всё, на чём можно было писать. Карандаши, ручки тоже, в которые вставлялось перо. До сих пор у меня такая ручка сохранилась.

Зимой чернила в непроливайках замерзали от холода. В классах было так холодно, что мы сидели одетыми, в валенках. Когда объявляли тревогу, нас в подвал спускали. Но в подвале учителя не разрешали нам расслабляться, писать мы там не писали, а учили стихи. Очень много учили стихов Пушкина, прямо на слух.

Хватало ли сил ходить на уроки?

Был у нас урок, потом перемена. Это какой же год? Наверное, сорок третий. Да, сорок третий, осень. Вдруг наша учительница, Инна Александровна, говорит: «Ребята, девочки, из класса не выходим». А мы любили выйти в зал, там немножко побегать, как-то хоть пошевелиться. Нельзя. Потом, значит, выяснилось, что в соседнем классе умерла девочка. Её выносили прямо на уроке.

Как обстояли дела в городе зимой?

В городе не было ни электричества, ни воды, ни канализации: ничего не работало. За водой ходили мы, например, на Неву, к Смольному, там Смоленская пристань была. Свечей тоже не было. Их было просто недостать, поэтому жгли мебель. У нас осталось только то, что не сумели сломать, сил не хватило. А так всё сожгли. Первыми шли в печку стулья. Очень жалко, когда приходилось жечь книги. Это означало, что никакого другого топлива не было.

Зимой дома было страшно, потому что на предприятиях хоть какие-то хозяйства подсобные, хоть хряпы (Верхние капустные листья – Прим. ред.), хоть кипяток был. Дома же ничего, пока мама не приходила с работы – ничего. В кровати, под всеми одеялами – страшно и холодно.

Что Вы делали, пока мама была на работе?

Очень хотелось, просто ужасно хотелось есть. Был такой случай. Стоял у нас буфет, большой, потом его сожгли в результате. В нём стояли всякие баночки. Мне казалось, что не может такого быть, что внутри них пусто. До войны же там что-то лежало, мало ли, что осталось. Я копалась в этих баночках и ничего там не находила. Разве что какие-то, может быть, две крошки были.

Рядом с буфетом стояла тумбочка, и в ней лежали лекарства. Там я нашла, значит, флакончик такой небольшой. Лизнула его, а он сладкий. Открыла пробку и ещё раз лизнула. К счастью, там было немного. Это был глицерин. Я его вылизала, и мне стало так стыдно, что я съела что-то сладкое.

Когда мама пришла, она сразу поняла, что что-то неладное произошло. Она меня всё донимала, а я упорно ничего не отвечала. Этот флакончик у меня в кармане передника лежал. Вдруг он вывалился из кармана, и мама догадалась. Она спросила: «Ты вот это лизала?». Мне пришлось признаться: «Да, лизала, куда деваться». У нас детская больница была рядом. Она меня туда повела. В больнице мне дали какое-то лекарство или ещё чего-то. В общем, ничего со мной не было, всё обошлось.

Как в городе решали проблему с нехваткой еды?

На Исаакиевской площади было хранилище зерновых культур. И насколько была высока честность людей, что они сидели рядом с семенами и ничего не трогали! И умирали там. За время зимы сорок первого года умерло шесть охранников, а семена все были в сохранности. Их раздавали и сажали огороды.

У нас был огород в Таврическом саду. Маме достался турнепс, и я все ждала, когда же можно будет есть. Когда выросли эти листья, я попробовала – отрава страшная. Потом уже вырос сам турнепс. Траву использовали в питании абсолютно всякую. И одуванчики шли, и корни одуванчика. Лебеда, крапива – это были главные деликатесы.

Когда весна наступила сорок второго года, мы пошли собирать траву. Из сумки противогаза мама сделала такой мешок на шею, и я с этим мешком ходила. Весной и летом собирали травы, а осенью жёлуди. Жареные жёлуди – это царская пища. Я не знаю, почему сейчас их не едят. Нет, кроме шуток. Очень даже симпатично.

В чём Вы ходили по улице?

Мне во втором классе выдали немецкие, нет, американские сапоги. В общем, такие были, какие сейчас у нашего ОМОНа. Если сейчас у меня 37-й размер, а тогда, наверное, вообще был совсем маленький. Так я их спереди привязывала верёвкой для того, чтоб просто можно было дойти, потому что там нога была на полботинка.

Каким был настрой города в последний год войны?

В сорок четвёртом году была первая Ленинградская победа. Блокада была прорвана, люди выходили на улицу, целовались, обнимались. Немножко полегче стало, но всё равно кардинально проблем не решило.

После сорок четвёртого года мы уже ждали победу. Город восстанавливали. Выходных дней практически ни у кого не было, то есть был выходной день один – воскресенье, но в этот день все ходили на восстановление города.

Старались и дети, ходили по госпиталям. Мы пели: «Немцев лупят там и тут, скоро Гитлеру капут!». Солдаты всё просили, чтобы им спели «Катюшу». Мы, конечно, пели. Открывали двери в палаты и выступали в коридоре. Раненные нам отдавали маленькие кусочки хлеба, сахар или ещё что-нибудь. Вот так вот мы и жили.

Как Вы встретили День Победы?

Нас девятого мая из школы отпустили. Мы побежали на берег Невы, где сейчас Смоленская дорога. Там были откосы, на них трава росла, которую мы обычно собирали. В то время, значит, много было одуванчиков. Вот мы набрали одуванчиков, прибежали в госпиталь и раненным эти цветочки принесли. Когда в Смольном саду распустилась сирень, нас за это милиционеры не ругали, мы эту сирень таскали в госпиталь. Вот такая вот была радость.

О чём тогда говорили люди?

Никогда не было громких слов о победе. Вот так говорили: «Когда всё это кончится, мы испечём пирог с капустой и сварим картошку с селёдкой». Подвиг Ленинграда состоял в том, что приходилось преодолевать себя. Надо было вставать, когда пол весь в инее. Надо было вылезти из-под этих одеял, под которыми тоже было не очень тепло, и куда-то идти, что-то делать. Хотя бы просто уроки делать, и то хорошо.

Анна Родимова